Людмила Бояджиева - Не плачь, Джульетта! [Феллини]

Доктор сестре: — Приносите телефон. (Феллини) Только, пожалуйста, не долго, маэстро.

Феллини, (В трубку): — Роццоли? Спасибо, дружище, потрясающие цветы — нечто в стиле Ботичелли. А твоя записка поможет мне лучше всяких антибиотиков… Роццоли! Эй, где ты? (дует в трубку) Тишина…?

Затем в трубке раздается официальный голос: «- Синьор Феллини, комендаторе плачет!» Потом сморкание и голос Роццоли: — Я даже слезу пустил, до того ты растрогал меня своими словами…. Надеюсь… Надеюсь, от этой болезни мозги у тебя прочистятся и ты перестанешь делать такие фильмы, как прежде. Теперь ты должен слушаться меня и снимать, что скажу я.

Феллини, (в сторону) — Держи карман шире, старая лисица. (в трубку) Я сделаю фильм про великого человека — про тебя, дружище…

Доктор: — Ну, я оставлю вас, дорогой мой. Пора, пора отдохнуть от столь бурных впечатлений. (уходит, унося телефон)

Феллини: — И пусть уберут подальше эти розы. Развонялись, как в парфюмерной лавке.

Ночь. Феллини один. Работают аппараты. Журналист у его палаты. В темноте проплывают светящиеся головы. Вокруг Журналиста — вазы с цветами, корзина роз.

Журналист (в халате сиделки): — По ночам коридор полон цветов, вынесенных из палаты — цветы, цветы. Как на кладбище. Горят только ночники. В полутьме иногда видишь плывущую по воздуху светящуюся голову как в каком–нибудь старом детективном фильме. Это монахини или санитарки, направив свет своих электрических фонариков кверху, проверяют градусники. Вот таким манером. (показывает, освещая свое лицо фонариком. Заходит в палату Феллини, берет градусник, садится в ногах кровати).

Феллини (окончательно просыпается, зажигает свет, пытается столкнуть его, но бессильно падает на подушки): — Дождался–таки, что у меня нет сил намять тебе бока, патака.

Журналист: — Патака — романьольское ругательство. Но я не обидчив. Тем более — в победном расположении духа. Я давно гонялся за вами. Давно хотел поболтать по душам, маэстро.

Феллини: — Выжидал, когда льва ранят и напал, как гиена. Проник сюда под видом медицинского работника… Патака! Вонючий патака.

Журналист: — Воспринимайте меня как сиделку. Как доверенное лица, доброжелательного критика, понимающего друга… (заботливо поправляет подушки, одеяло)

Феллини: — Как Папу Римского и собственную маму. Сейчас начнешь пытать меня — будешь докапываться, какую задачу я ставлю перед собой, когда снимаю фильмы. Интересоваться философскими замыслами, подтекстом и всякой там…феноменологией духа.

Журналист: — Избави бог! У меня совсем иной интерес. Но все же любопытно, раз уж вы сами заговорили: — и зачем? Зачем вы их снимаете?

Феллини: — А мне нравится! Нравится закручивать в один запутанный клубок правду, фантазию, желание поразить, исповедаться. Мне нравится привлекать к себе внимание, морализировать, быть пророком, свидетелем, клоуном… Нравится смешить, волновать. Требуется еще какая–то причина?

Журналист: — Исчерпывающий набор стимулов художественного самовыражения. Исповедываться, нравиться, поражать, морализировать, пророчить, смешить… Пожалуй, именно этого я жду от нашей задушевной беседы. Не исключая даже фантазию. Не стесняйтесь, привирайте, дотторе!

Феллини, (швыряет в него блокнот, карандаши) — Скройся! Вон отсюда немедленно. Исповеди не будет.

Журналист: — Посмотрим. (пересаживается на стул, подальше от кровати, подбирает разбросанное) — О вас написаны тома. Вдоль и поперек проанализированы ваши автобиографические фильмы. Все, вроде, известно от «а» до «я». Как родились, гуляли, шалили, творили, блудили, молили…

Феллини: — Глупости. Я все придумал. Я врун.

Журналист: — Это тоже известно всем. Вы не любите правду.

Феллини: — Правду!? Может, тогда скажешь, что это за штука такая — ваша глубокоуважаемая и чаше всего «жестокая правда»?

Журналист: — Всего лишь один из вариантов того, что могло бы произойти..

Феллини, — Как правило — самый скучный. Запомни и запиши, что б уж больше не задавать глупых вопросов: то, что мы называем жестокой реальностью — не что иное, как обманный маневр, убогие декорации, за которыми прячется Жизнь. (Переводит дух) Настоящая жизнь — это праздник, ярмарочный балаган с фейерверками, ряжеными, феями, небылицами и сладко–безумной музыкой. Но на ее праздник попадают только достойные и посвященные.

Журналист: — Уж вам–то, маэстро удалось прорваться на праздник. К чертям убогие декорации правды! Да здравствуют небылицы! Снимаю шляпу перед достойным и посвященным. Но вот в чем загвоздка… Ваша супруга, синьора Мазина…

Монхиня (приносит Феллини телефон): — Доброе утро, дотторе. С вами хочет поговорить синьора Мазина.

(Высвечивается другая кровать на противоположном краю авансцены. Надпись: «Римский госпиталь». Джульетта в больничном халатике сидит в палате и говорит по телефону.)

Джульетта: — Привет, милый! Я у кузины Ирен. С утра пораньше примеряем шляпки… Что бы не впадать в пессимизм. Столько волнений… Я беспокоюсь о тебе…А тут еще такое… Ирэн, бедолага, сильно подвернула ногу и весь ужас в том, что некому прогуливать Шани. Да, спаниеля. Милый песик, он скулит, словно чувствует, как больно его хозяйке.

Феллини: — Собаки умеют чувствовать чужую боль.

Джульетта: — Они умеют чувствовать… Даже чужую. А бывает, что организм общий, а боль чужая? Извини, извини, это я так… Ирен передает тебе пламенные поцелуи и просит прощенья, что задерживает меня в Риме. Послушай, милый… у меня пока никак не получается приехать. Прости и не капризничай. Примчусь через пару дней, договорились?

Феллини: — Пфф… Ладно, потерплю еще денек. Один день, Джульетта. Ты же знаешь…

Джульетта: — Знаю, дорогой.

Феллини: — Я не могу даже умереть без тебя. А уж выздороветь… подавно.

Джульетта: — Мы сделаем это вместе. Чао, милый. (опускает спешено трубку, увидав появившуюся медсестру)

Медсестра: — Простите за беспокойство, синьора Мазина. Пришли данные вашего обследования. Я передала их профессору Гарнери. Он непременно должен поговорить с вами, просил подождать, пока завершится операция. Вы можете пока посмотреть телевизор. (передает ей пульт)

Джульетта, (испуганно отдергивает руку): — Нет, нет! У меня от него голова идет кругом…

Медсестра: — Тогда вам лучше поспать. Жмите эту кнопку, если что–то понадобится. Я рядом. (уходит)

Джульетта. (одна) — Голова кружится …(ложится) Старая курица. И вот что интересно: у старых куриц и молодых она кружится по–разному. Господи, тогда меня будто на карусели вертело, обдувая ветром щенячьей радости… Ровно 50 лет назад…

Далее идет перекрестное воспоминание Джульетты и Федерико о знакомстве и начале совместной жизни. Они говорят со своих постелей из разных углов сцены. На сцене молодые актеры изображают описываемые действия.

Феллини (в постели): — Странно это вышло тогда…пол века назад. Мне шел двадцать второй год и я уже несколько лет жил в Риме — подрабатывал рисунками в журнале, писал скетчи для детского радио, сочинял сценарий. «Моральдо в городе» — историю о продувном провинциале, он делал карьеру в Риме через постели богатых женщин. По радио мои сценки прямо в эфир читал очаровательный женский голосок. Некая молодая, но уже достаточно известная актриса.

Джульетта (сидя в своей палате): — Мне было восемнадцать! Впереди — целая жизнь! Меня опекала тетушка Джулия! Восхитительно богемная дама. Я училась в университете. И, конечно, хотела стать актрисой. Она сказала: «Иди учись и пробуй свои силы на сцене. Уж поверь мне — из тебя выйдет толк»… И верно: я вела передачи для детей на радио, играла сразу в пяти театрах — фей, различных зверьков. Мое фото висело в театральном фойе. Оно мне жутко нравилось — там совсем нельзя было понять, что улыбчивая очаровашка — вовсе не пышнотелая красотка с формами. А хилая коротышка, больше смахивающая на пацана. Ах, что за горе родиться в Италии такой мелкой и плоской! Я даже начесывала волосы вороньим гнездом, надеясь прической прибавить пару сантиметров. На улице на меня смотрели. И, мне так и казалось, думали: «бедняжка, до чего невзрачна»